Меня зовут Ханг Ман и я ликвидатор. Я ассенизатор, который убирает нечистоты. Я дезинфектор, несущий чистоту. Я горю желанием когда-нибудь очистить полностью наше государство от мерзких нарывов, которые до сих пор то и дело появляются то тут, то там на строгом тела государства Хебриум. Безумцы! Они грезят о диком, необузданном, первобытном состоянии свободы.
Я – ликвидатор. Когда-то давно это кажется называлось чудным словом “палач”. Каждый день я прихожу в строгое здание Праведного Суда, чтобы исполнить свою Великую Миссию.
Здание Праведного суда – самое старое из сохранившихся. Как и окружающие дома, оно построено из стекла и стали. Перед ним стоит большая металлическая скульптура, изображающая нашего предводителя.
Мое рабочее место. Небольшая комнатка с пультом управления и стеклянной стеной от пола до потолка. Еще тут есть стол, стул, лэптоп – на нем я веду весь необходимый учет. А за стеной – только стул с ремнями для надежности и мой механизированный помощник – робот последней модели.
Каждый день мне приводят их. Когда одного, а когда и несколько в день. Они бывают разными. Кто-то отрешен, с пустым, ничего не выражающим взглядом. Кто-то раздавлен, истоптан, выплюнут как рыбья кость. Такие молча садятся и покорно ждут свершения моего суда. Кто-то борется и сопротивляется до последнего. Таких охрана усаживает в стул силой и пристегивает ремнями. Я не слышу их криков – толстое бронированное стекло не пропускает звуков и накрывает какой-то особенной безвоздушной тишиной.
Сегодня приводят только одну женщину. Тонкая, печальная. В ее огромных распахнутых глазах застыла тоска. Я нажимаю кнопки на пульте управления и робот делает последний укол. В его манипуляторах медленный, теплый, обволакивающий все яд. Она откидывает голову, полузакрывает глаза, губы стиснуты – это напоминает мне что-то. Она смотрит на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, – смотрит, пока глаза совсем не закроются.
Я смотрю на нее, и щеки горят – это так прекрасно быть творцом будущего великого государства!
Я подхожу к своему дому на 15 минут раньше, чем обычно. Анни должна быть уже дома – она всегда возвращается в это время. Занятия в студии заканчиваются в 16. Но ее нет. Где-то в глубине нервы стягиваются в узел – интересно, где это носит мою дочь? От этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, во рту сухо. Она ведь знает, что это не дозволено!
И словно в ответ на немой вопрос из-за угла дома показывается она – спешит. Увидела меня и кровь хлестнула ей в лицо. Наши взгляды встречаются.
– Ты задержалась, Анни.
– Да папа, – она пожимает плечами и пытается улыбнуться, – сегодня мне стало плохо и я решила по пути домой прогуляться пешком.
Несколько секунд я не свожу с нее глаз и киваю, затем беру за руку и мы идем в дом.
Наш дом совершенно неотличим от тысячи других – одинаковые серые кубики с огромными окнами без штор – у жителей нет секретов от государства! – удивительные в своей простоте и безупречности. Все – наши дома, одежда – одинаковые серые балахоны, короткие стрижки, все служит одной великой цели – защитить нас от пагубной разобщенности, жадности и тщеславия. Мы все одинаковы, каждое утро в один и тот же час встаем, начинаем свою работу, в один и тот же час отходим ко сну.
Вскоре возвращается и Эма. Моя жена тоже работает на государство, только она заведует отделом правосудия и вычисления отщепенцев. К счастью, у нее хорошо получается вовремя находить их. Так вовремя выкинутый погнувшийся болт не останавливает хода великой машины Хебриум.
Ужин проходит в непривычной тишине. По сведенным в одну линию бровям Эни я вижу, что она хочет рассказать мне что-то. Но не рассказывает. Поэтому, когда Анни отставляет в сторону тарелку с недоеденным питательным бульоном и уходит в свою камеру, я беру маленькую ладошку Эни в свои руки и жду.
– Анни. Она меня беспокоит. Мне приходят на коммутатор отчеты, что она покидает занятия раньше положенного. Ханг, я боюсь.
Последнее слово она произносит так тихо, что его почти не слышно, и снова становится напряженной и беспокойной. Она огибает кресло и наклоняется ко мне.
– Ханг, – произносит она, – я ни в коем случае не должна об этом рассказывать. Но это очень важно.
– Ты не должна делиться результатами, – киваю я. – Я знаю.
– Нет.
Эни опускается на колени рядом с креслом и кладет руки на подлокотник. Между нашими лицами всего несколько дюймов.
– Это другое. Я не о том, что не должна делиться результатами наблюдения ни с кем, никогда, что бы ни случилось. Я о нашей дочери. Ты понимаешь?
Я молчу. Я понимаю. Ноги немеют, будто из них выкачали всю жизнь. Эти глаза не могут солгать. Эни смотрит расширенными от ужаса глазами и словно вгоняет острую тонкую иглу глубоко в сердце.
Где же ошибка, где? Мы даем друг другу намного больше, чем можно описать словами. Мы воспитываем дочь на постулатах величия государства, ее незыблемой закономерности. Почему жалкое своевольное, ничем – кроме диких фантазий – не ограниченное стремление к эгоизму выплеснулось в ней?
Всю следующую неделю я нахожу ужасные подтверждения догадке Эни. Книги, запихнутые под матрасом в каморке Анни. Частые сообщения на ее коммутатор, которые она наспех прочитывает и сразу же удаляет. Пропуски занятий в студии. Отлучки из дома по ночам.
***
Эни в ужасе закусывает кулак. Она раскачивается на стуле как механический маятник. Наша дочь отщепенец. Она одна из тех безумцев, что грезят о диком, необузданном, первобытном состоянии свободы. Она входит в клан отщепенцев, их поймал отдел правосудия. Они готовили самую настоящую революцию и хотели свергнуть правителя. Завтра я должен свершить великую миссию.
Я отворачиваюсь. Чем больше я буду смотреть на нее, тем вероятнее расплачусь сам, а я не могу плакать. Слезы – глупый пережиток прошлого.
Все это, как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, ползут кристаллы, отвердевают, застывают. И мне ясно: все решено – и завтра утром я сделаю это. Было это то же самое, что убить себя, – но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому что только убитое и может воскреснуть.
Утром один из узлов в моей груди ослабевает. Может, я не ужасный человек. Я бросаю взгляд на пока пустующий стул в центре комнаты. Во что я верю? Я не знаю, не знаю, не знаю.
В комнату входит Анни. У нее очень белое лицо и огромные темные глаза. Сегодня я вижу их в последний раз. Она молчит и улыбается. Она не кричит, не просит прощения, не зовет меня папой. Только молчит и улыбается.
Я говорю себе как можно строже, что так заведено. Люди идут против системы, совершают опасные поступки, и люди умирают. Но я надеюсь, мы победим. Больше – я уверен, что мы победим. Потому что разум должен победить.
#лучшедома
